Осип Мандельштам «Путешествие в Армению».

СЕВАН.

На острове Севане, который отличается двумя достойнейшими
архитектурными памятниками VII века, а также землянками недавно вымерших
вшивых отшельников, густо заросшими крапивой и чертополохом и не более
страшными, чем запущенные дачные погреба, я прожил месяц, наслаждаясь
стоянием озерной воды на высоте четырех тысяч футов и приучая себя к
созерцанию двух-трех десятков гробниц, разбросанных на манер цветника
посреди омоложенных ремонтом монастырских общежитии.
Ежедневно, ровно в пятом часу, озеро, изобилующее форелями, закипало,
словно в него была подброшена большая щепотка соды. Это был в полном смысле
слова месмерический сеанс изменения погоды, как будто медиум напускал на
дотоле спокойную известковую воду сначала дурашливую зыбь, потом птичье
кипение и, наконец, буйную ладожскую дурь.
Тогда нельзя было отказать себе в удовольствии отмерять триста шагов по
узкой тропинке пляжа насупротив мрачного Гюнейского берега.
Здесь Гокча образует пролив раз в пять шире Невы. Великолепный пресный
ветер со свистом врывался в легкие. Скорость движения облаков увеличивалась
ежеминутно, и прибой-первопечатник спешил издать за полчаса вручную жирную
гутенберговскую Библию под тяжко насупленным небом.

Не менее семидесяти процентов населения острова составляли дети. Они,
как зверьки, лазили по гробницам монахов, то бомбардировали мирную корягу,
приняв ее студеные судороги на дне за корчи морского змея, то приносили из
влажных трущоб буржуазных жаб и ужей с ювелирными женскими головками, то
гоняли взад и вперед обезумевшего барана, который никак не мог понять, кому
мешает его бедное тело, и тряс нагулянным на привольи курдюком.
Рослые степные травы на подветренном горбу Севанского острова были так
сильны, сочны и самоуверенны, что их хотелось расчесать железным гребнем.
Весь остров по-гомеровски усеян желтыми костями -– остатками
богомольных пикников окрестного люда.
Кроме того, он буквально вымощен огненно-рыжими плитами безымянных
могил -– торчащими, расшатанными и крошащимися.

В самом начале моего пребывания пришло известие, что каменщики на
длинной и узкой косе Самакаперта, роя яму под фундамент для маяка,
наткнулись на кувшинное погребение древнейшего народа Урарту. Я уже видел
раньше в Эриванском музее скрюченный в сидячем положении скелет, помещенный
в большую гончарную амфору, с дырочкой в черепе, просверленной для злого
духа.
Рано утром я был разбужен стрекотанием мотора. Звук топтался на месте.
Двое механиков разогревали крошечное сердце припадочного двигателя, поливая
его мазутом. Но, едва налаживаясь, скороговорка -– что-то вроде «не пито --
не едено, не пито -– не едено» -– угасала и таяла в воде.
Профессор Хачатурьян, с лицом, обтянутым орлиной кожей, под которой все
мускулы и связки выступали, перенумерованные и с латинскими названиями,--
уже прохаживался по пристани в длинном черном сюртуке османского покроя. Не
только археолог, но и педагог по призванию, большую часть своей деятельности
он провел директором средней школы -– армянской гимназии в Карcе.
Приглашенный на кафедру в советскую Эривань, он перенес сюда и свою
преданность индоевропейской теории, и глухую вражду к яфетическим выдумкам
Марра, а также поразительное незнание русского языка и России, где никогда
не бывал.
Разговорившись кой-как по-немецки, мы сели в баркас с товарищем
Кариньяном -– бывшим председателем армянского ЦИКа.
Этот самолюбивый и полнокровный человек, обреченный на бездействие,
курение папирос и столь невеселую трату времени, как чтение напостовской
литературы, с видимым трудом отвыкал от своих официальных обязанностей, и
скука отпечатала жирные поцелуи на его румяных щеках.
Мотор бормотал «не пито -– не едено», словно рапортуя т. Кариньяну,
островок быстро отбежал назад, выпрямив свою медвежью спину с
осьмигранниками монастырей. Баркас провожала мошкара, и мы плыли в ней, как
в кисее, по утреннему кисельному озеру.
В яме нами были действительно обнаружены и глиняные черепки, и
человеческие кости, но, кроме того, был найден черенок ножа с клеймом
старинной русской фабрики N.N.
Впрочем, я с уважением завернул в свой носовой платок пористую
известковую корочку от чьей-то черепной коробки.

Жизнь на всяком острове,-– будь то Мальта, Святая Елена или Мадера,--
протекает в благородном ожидании. Это имеет свою прелесть и неудобство. Во
всяком случае, все постоянно заняты, чуточку спадают с голоса и немного
внимательнее друг к другу, чем на большой земле, с ее широкопалыми дорогами
и отрицательной свободой.
Ушная раковина истончается и получает новый завиток.

На Севане подобралась, на мое счастье, целая галерея умных и породистых
стариков -– почтенный краевед Иван Яковлевич Сагателян, уже упомянутый
археолог Хачатурьян, наконец, жизнерадостный химик Гамбаров. Я предпочитал
их спокойное общество и густые кофейные речи плоским разговорам молодежи,
которые, как всюду в мире, вращались вокруг экзаменов и физкультуры.

Химик Гамбаров говорит по-армянски с московским акцентом. Он весело и
охотно обрусел. У него молодое сердце и сухое поджарое тело. Физически это
приятнейший человек и прекрасный товарищ в играх.
Был он помазан каким-то военным елеем, словно только что вернулся из
полковой церкви, что, впрочем, ничего не доказывает и бывает иной раз с
превосходными советскими людьми.
С женщинами -– он рыцарственный Мазепа, одними губами ласкающий Марию,
в мужской компании -– враг колкостей и самолюбий, а если врежется в спор, то
горячится, как фехтовальщик из франкской земли.
Горный воздух его молодил, он засучивал рукава и кидался к рыбачьей
сетке волейбола, сухо работая маленькой ладонью.

Что сказать о севанском климате?
-– Золотая валюта коньяку в потайном шкапчике горного солнца.
Стеклянная палочка дачного градусника бережно передавалась из рук в
руки.
Доктор Герцберг откровенно скучал на острове армянских материй. Он
казался мне бледной тенью ибсеновской проблемы или актером МХАТа на даче.
Дети показывали ему свои узкие язычки, высовывая их на секунду
ломтиками медвежьего мяса...
Да под конец к нам пожаловал ящур, занесенный в бидонах молока с
дальнего берега Зайналу, где отмалчивались в угрюмых русских избах какие-то
экс-хлысты, давно переставшие радеть.
Впрочем, за грехи взрослых ящур поразил одних безбожных севанских
ребят.
Один за другим жестковолосые драчливые дети никли в спелом жару на руки
женщин, на подушки.

Однажды, соревнуясь с комсомольцем X., Гамбаров затеял обогнуть вплавь
всю тушу Севанского острова. Шестидесятилетнее сердце не выдержало, и, сам
обессилевший, X. вынужден был покинуть товарища, вернулся к старту и
полуживой выбросился на гальку. Свидетелями несчастья были вулканические
стены островного кремля, исключавшие всякую мысль о причале...
То-то поднялась тревога. Шлюпки на Севане не оказалось, хотя ордер на
нее был уже выписан.
Люди заметались по острову, гордые сознанием непоправимого несчастья.
Непрочитанная газета загремела жестью в руках. Остров затошнило, как
беременную женщину.
У нас не было ни телефона, ни голубиной почты для сообщения с берегом.
Баркас отошел в Еленовку часа два назад, и -– как ни напрягай ухо -– не
слышно было даже стрекотания на воде.
Когда экспедиция во главе с товарищем Кариньяном, имея с собой одеяло,
бутылку коньяку и все прочее, привезла окоченевшего, но улыбающегося
Гамбарова, подобранного на камне, его встретили аплодисментами. Это были
самые прекрасные рукоплескания, какие мне приходилось слышать в жизни:
человека приветствовали за то, что он еще не труп.

На рыбной пристани Норадуза, куда нас возили на экскурсию, обошедшуюся,
к счастью, без хорового пения, меня поразил струг совершенно готовой барки,
вздернутой в сыром виде на дыбу верфи. Размером он был с доброго троянского
коня, а свежими музыкальными пропорциями напоминал коробку бандуры.
Кругом курчавились стружки. Землю разъедала соль, а чешуйки рыбы
подмигивали пластиночками кварца.
В кооперативной столовой, такой же бревенчатой и -– минхерц-петровской,
как и все в Норадузе, кормили вповалку густыми артельными щами из баранины.
Рабочие заметили, что у нас нет с собой вина, и, как подобает настоящим
хозяевам, наполнили наши стаканы.
Я выпил в душе за здоровье молодой Армении с ее домами из апельсинового
камня, за ее белозубых наркомов, за конский пот и топот очередей и за ее
могучий язык, на котором мы недостойны говорить, а должны лишь чураться в
нашей немощи --

вода по-армянски -– джур,
деревня -– гьюх.

Никогда не забуду Арнольди.
Он припадал на ортопедическую клешню, но так мужественно, что все
завидовали его походке.
Ученое начальство острова проживало на шоссе в молоканской Еленовке,
где в полумраке научного исполкома голубели заспиртованные жандармские морды
великаньих форелей.
Уж эти гости!
Их приносила на Севан быстрая, как телеграмма, американская яхта,
ланцетом взрезавшая воду,-– и Арнольди вступал на берег -– грозой от науки,
Тамерланом добродушия.
У меня создалось впечатление, что на Севане жил кузнец, который его
подковывал, и для того-то, чтобы с ним покумекать, он и высаживался на
остров.

Нет ничего более поучительного и радостного, чем погружение себя в
общество людей совершенно иной расы, которую уважаешь, которой сочувствуешь,
которой вчуже гордишься. Жизненное наполнение армян, их грубая ласковость,
их благородная трудовая кость, их неизъяснимое отвращение ко всякой
метафизике и прекрасная фамильярность с миром реальных вещей -– все это
говорило мне: ты бодрствуешь, не бойся своего времени, не лукавь. Не оттого
ли, что я находился в среде народа, прославленного своей кипучей
деятельностью и, однако, живущего не по вокзальным и не по учрежденческим, а
по солнечным часам, какие я видел на развалинах Зварднодза в образе
астрономического колеса или розы, вписанной в камень?
Чужелюбие вообще не входит в число наших добродетелей. Народы СССР
сожительствуют как школьники. Они знакомы лишь по классной парте да по
большой перемене, пока крошится мел.
*
АШОТ ОВАНЕСЬЯН
----------------------

Институт народов Востока помещается на Берсеневской набережной, рядом с
пирамидальным Домом Правительства. Чуть подальше промышлял перевозчик,
взимая три копейки за переправу и окуная по самые уключины в воду
перегруженную свою ладью.
Воздух на набережной Москвы-реки тягучий и мучнистый.
Ко мне вышел скучающий молодой армянин. Среди яфетических книг с
колючими шрифтами существовала также, как русская бабочка-капустница в
библиотеке кактусов, белокурая девица.
Мой любительский приход никого не порадовал. Просьба о помощи в
изучении древнеармянского языка не тронула сердца этих людей, из которых
женщина к тому же и не владела ключом познания.
В результате неправильной субъективной установки я привык смотреть на
каждого армянина как на филолога... Впрочем, отчасти это и верно. Вот люди,
которые гремят ключами языка даже тогда, когда не отпирают никаких сокровищ.
Разговор с молодым аспирантом из Тифлиса не клеился и принял под конец
дипломатически сдержанный характер.
Были названы имена высокочтимых армянских писателей, был упомянут
академик Марр, только что промчавшийся через Москву из Удмуртской или
Вогульской области в Ленинград, и был похвален дух яфетического любомудрия,
проникающий в структурные глубины всякой речи...
Мне уже становилось скучно, и я все чаще поглядывал на кусок заглохшего
сада в окне, когда в библиотеку вошел пожилой человек с деспотическими
манерами и величавой осанкой.
Его Прометеева голова излучала дымчатый пепельно-синий свет, как
сильнейшая кварцевая лампа... Черно-голубые, взбитые, с выхвалью, пряди его
жестких волос имели в себе нечто от корешковой силы заколдованного птичьего
пера.
Широкий рот чернокнижника не улыбался, твердо помня, что слово -– это
работа. Голова товарища Ованесьяна обладала способностью удаляться от
собеседника, как горная вершина, случайно напоминающая форму головы. Но
синяя кварцевая хмурь его очей стоила улыбки.
Так глухота и неблагодарность, завещанная нам от титанов...
Голова по-армянски: глух', с коротким придыханием после «х» и мягким
»л»... Тот же корень, что по-русски... А яфетическая новелла? Пожалуйста.
Видеть, слышать и понимать -– все эти значения сливались когда-то в
одном семантическом пучке. На самых глубинных стадиях речи не было понятий,
но лишь направления, страхи и вожделения, лишь потребности и опасения.
Понятие головы вылепилось десятком тысячелетий из пучка туманностей, и
символом ее стала глухота.
Впрочем, читатель, ты все равно перепутаешь, и не мне тебя учить...
*
АШТАРАК.
------------

Мне удалось наблюдать служение облаков Арарату.
Тут было нисходящее и восходящее движение сливок, когда они вваливаются
в стакан румяного чая и расходятся в нем кучевыми клубнями.
А впрочем, небо земли араратской доставляет мало радости Саваофу: оно
выдумано синицей в духе древнейшего атеизма.
Ямщицкая гора, сверкающая снегом, кротовое поле, как будто с
издевательской целью засеянное каменными зубьями, нумерованные бараки
строительства и набитая пассажирами консервная жестянка -– вот вам
окрестности Эривани.
И вдруг -– скрипка, расхищенная на сады и дома, разбитая на систему
этажерок,-– с распорками, перехватами, жердочками, мостиками.
Село Аштарак повисло на журчаньи воды, как на проволочном каркасе.
Каменные корзинки его садов -– отличнейший бенефисный подарок для
колоратурного сопрано.
Ночлег пришелся в обширном четырехспальном доме раскулаченных.
Правление колхоза вытрусило из него обстановку и учредило в нем деревенскую
гостиницу. На террасе, способной приютить все семя Авраама, скорбел удойный
умывальник.
Фруктовый сад -– тот же танцкласс для деревьев. Школьная робость
яблонь, алая грамотность вишен... Вы посмотрите на их кадрили, их ритурнели
и рондо.

Я слушал журчание колхозной цифири. В горах прошел ливень, и хляби
уличных ручьев побежали шибче обыкновенного.
Вода звенела и раздувалась на всех этажах и этажерках Аштарака -– и
пропускала верблюда в игольное ушко.

Ваше письмо на 18 листах, исписанное почерком прямым и высоким, как
тополевая аллея, я получил и на него отвечаю:
Первое столкновение в чувственном образе с материей армянской
архитектуры.
Глаз ищет формы, идеи, ждет ее, а взамен натыкается на заплссневший
хлеб природы или на каменный пирог.
Зубы зрения крошатся и обламываются, когда смотришь впервые на
армянские церкви.

Армянский язык -– неизнашиваемый -– каменные сапоги. Ну, конечно,
толстостенное слово, прослойки воздуха в полугласных. Но разве все
очарованье в этом? Нет! Откуда же тяга? Как объяснить? Осмыслить?
Я испытал радость произносить звуки, запрещенные для русских уст,
тайные, отверженные и, может, даже -– на какой-то глубине постыдные.
Был пресный кипяток в жестяном чайнике, и вдруг в него бросили
щепоточку чудного черного чая.
Так было у меня с армянским языком.

Я в себе выработал шестое -– «араратское» чувство: чувство притяжения
горой.
Теперь, куда бы меня ни занесло, оно уже умозрительное и останется.

Аштаракская церковка самая обыкновенная и для Армении смирная. Так --
церквушка в шестигранной камилавке с канатным орнаментом по карнизу кровли и
такими же веревочными бровками над скупыми устами щелистых окон.
Дверь -– тише воды, ниже травы.
Встал на цыпочки и заглянул внутрь: но там же купол, купол!
Настоящий! Как в Риме у Петра, под которым тысячные толпы, и пальмы, и
море свечей, и носилки.
Там углубленные сферы апсид раковинами поют. Там четыре хлебопека:
север, запад, юг, восток -– с выколотыми глазами тычутся в воронкообразные
ниши, обшаривают очаги и междуочажья и не находят себе места.
Кому же пришла идея заключить пространство в этот жалкий погребец, в
эту нищую темницу -– чтобы ему там воздать достойные псалмопевца почести?

Мельник, когда ему не спится, выходит без шапки в сруб и осматривает
жернова. Иногда я просыпаюсь ночью и твержу про себя спряжения по грамматике
Марра.

Учитель Ашот вмурован в плоскостенный дом свой, как несчастный персонаж
в романе Виктора Гюго.
Стукнув пальцем по коробу капитанского барометра, он шел во двор -– к
водоему и на клетчатом листке чертил кривую осадков.
Он возделывал малотоварный фруктовый участок в десятичную долю гектара,
крошечный вертоград, запеченный в каменно-виноградном пироге Аштарака, и был
исключен, как лишний едок, из колхоза.
В дупле комода хранился диплом университета, аттестат зрелости и
водянистая папка с акварельными рисунками -– невинная проба ума и таланта.
В нем был гул несовершенного прошедшего.
Труженик в черной рубашке с тяжелым огнем в глазах, с открытой
театральной шеей, он удалялся в перспективу исторической живописи -– к
шотландским мученикам, к Стюартам.
Еще не написана повесть о трагедии полуобразования.
Мне кажется, биография сельского учителя может стать в наши дни
настольной книгой, как некогда «Вертер».

Аштарак -– селенье богатое и хорошо угнездившееся -– старше многих
европейских городов. Славится праздниками жатвы и песнями ашугов. Люди,
кормящиеся около винограда,-– женолюбивы, общительны, насмешливы, склонны к
обидчивости и ничегонеделанью. Аштаракцы не составляют исключения.
С неба упало три яблока: первое тому, кто рассказывал, второе тому, кто
слушал, третье тому, кто понял. Так кончается большинство армянских сказок.
Многие из них записаны в Аштараке. В этом районе -– фольклорная житница
Армении.
*
АЛАГЕЗ (АРАГАЦ)
---------------------
-– Ты в каком времени хочешь жить?
-– Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге
страдательном -– в «долженствующем быть».
Так мне дышится. Так мне нравится. Есть верховая, конная басмаческая
честь. Оттого-то мне и нравится славный латинский «герундивум» -– этот
глагол на коне.
Да, латинский гений, когда был жаден и молод, создал форму
повелительной глагольной тяги как прообраз всей нашей культуры, и не только
»долженствующая быть», но «долженствующая быть хвалимой» -– laudatura est --
та, что нравится...
Такую речь я вел с самим собой, едучи в седле по урочищам, кочевбищам и
гигантским пастбищам Алагеза.
В Эривани Алагез торчал у меня перед глазами, как «здрасьте» и
»прощайте». Я видел, как день ото дня подтаивала его снеговая корона, как в
хорошую погоду, особенно по утрам, сухими гренками хрустели его нафабренные
кручи.
И я тянулся к нему через тутовые деревья и земляные крыши домов.

Кусок Алагеза жил тут же, со мной, в гостинице. На подоконнике
почему-то валялся увесистый образчик черного вулканического стекла -– камень
обсидиан. Визитная карточка в пуд, забытая какой-нибудь геологической
экспедицией.

Подступы к Алагезу не утомительны, и ничего не стоит взять его верхом,
несмотря на 14000 футов. Лава заключена в земляные опухоли, по которым
едешь, как по маслу.
Из окна моей комнаты на пятом этаже эриванской гостиницы я составил
себе совершенно неверное представление об Алагезе. Он мне казался монолитным
хребтом. На самом деле он складчатая система и развивается постепенно -– по
мере подъема шарманка диоритовых пород раскручивалась, как альпийский вальс.

Ну и емкий денек выпал мне на долю! И сейчас, как вспомню, екает
сердце. Я в нем запутался, как в длинной рубашке, вынутой из сундуков
праотца Иакова.

Деревня Бьюракан ознаменована охотой за цыплятами. Желтенькими шариками
они катались по полу, обреченные в жертву нашему людоедскому аппетиту.
В школе к нам присоединился странствующий плотник -– человек бывалый и
проворный. Хлебнув коньяку, он рассказал, что знать не хочет ни артелей, ни
профсоюзов. Руки-де у него золотые, и везде ему почет и место. Без всякой
биржи он находит заказчика -– по чутью и по слуху угадывает, где есть нужда
в его труде.
Родом он, кажется, был чех и вылитый крысолов с дудочкой.

В Бьюракане я купил большую глиняную солонку, с которой потом было
много возни.
Представьте себе грубую пасочницу -– бабу в фижмах или роброне, с
кошачьей головкой и большим круглым ртом на самой середине робы, куда
свободно залезает пятерня.
Счастливая находка из богатой, впрочем, семьи предметов такого рода. Но
символическая сила, вложенная в него первобытным воображением, не
ускользнула даже от поверхностного внимания горожан.

Везде крестьянки с плачущими лицами, волочащимися движениями, красными
веками и растрескавшимися губами. Походка их безобразна, словно они больны
водянкой или растяжением жил. Они движутся, как горы усталого тряпья,
заметая пыль подолами.
Мухи едят ребят, гроздьями забираются в уголок глаза.
Улыбка пожилой армянской крестьянки неизъяснимо хороша -– столько в ней
благородства, измученного достоинства и какой-то важной замужней прелести.

Кони идут по диванам, ступают на подушки, протаптывают валики. Едешь и
чувствуешь у себя в кармане пригласительный билет к Тамерлану.

Видел могилу курда-великана сказочных размеров и принял ее как должное.
Передняя лошадка чеканила копытами рубли, и щедрости ее не было
пределов.

На луке седла моего болталась неощипанная курица, зарезанная утром в
Бьюракане.
Изредка конь нагибался к траве, и шея его выражала покорность
упрямлянам, народу, который старше римлян.

Наступало молочное успокоение. Свертывалась сыворотка тишины. Творожные
колокольчики и клюквенные бубенцы различного калибра бормотали и брякали.
Около каждого колодворья шел каракулевый митинг. Казалось, десятки мелких
цирковладельцев разбили свои палатки и балаганы на вшивой высоте и, не
подготовленные к валовому сбору, застигнутые врасплох, копошились в кошах,
звенели посудой для удоя и запихивали в лежбище ягнят, спеша заключить на
всю ночь и свое володарство -– распределяя по лайгороду намыкавшиеся,
дымящиеся, отсыревшие головы скота.
Армянские и курдские коши по убранству ничем не отличаются. Это оседлые
урочища скотоводов на террасах Алагеза, дачные стойбища, разбитые на
облюбованных местах.
Каменные бордюры обозначают планировку шатра и примыкающего к нему
дворика с оградой, вылепленной из навоза. Покинутые или незанятые коши
лежат, как пожарища.
Проводники, взятые из Бьюракана, обрадовались ночевке в Камарлу: там у
них были родичи.
Бездетные старик со старухой приняли нас на ночь в лоно своего шатра.
Старуха двигалась и работала с плачущими, удаляющимися и
благословляющими движениями, приготовляя дымный ужин и постельные войлочные
коши.
-– На, возьми войлок! На, возьми одеяло... Да расскажи что-нибудь о
Москве.
Хозяева готовились ко сну. Плошка осветила высокую, как бы
железнодорожную палатку. Жена вынула чистую бязевую солдатскую рубаху и
обрядила ею мужа.

Я стеснялся, как во дворце.
1. Тело Аршака неумыто, и борода его одичала.
2. Ногти царя сломаны, и по лицу его ползают мокрицы.
3. Уши его поглупели от тишины, а когда-то они слушали греческую
музыку.
4. Язык опаршивел от пищи тюремщиков, а было время -– он прижимал
виноградины к небу и был ловок, как кончик языка флейтиста.
5. Семя Аршака зачахло в мошонке, и голос его жидок, как блеяние
овцы...
6. Царь Шапух -– как думает Аршак -– взял верх надо мной, и -– хуже
того -– он взял мой воздух себе.
7. Ассириец держит мое сердце.
8. Он -– начальник волос моих и ногтей моих. Он отпускает мне бороду и
глотает слюну мою,-– до того привык он к мысли, что я нахожусь здесь -– в
крепости Ануш.
9. Народ кушанов возмутился против Шапуха.
10. Они прорвали границу в незащищенном месте, как шелковый шнур.
11. Наступление кушанов кололо и беспокоило царя Шапуха, как ресница,
попавшая в глаз.
12. Обе стороны сражались, зажмурившись, чтобы не видеть друг друга.
13. Некий Драстамат, самый образованный и любезный из евнухов, был в
середине войска Шапуха, ободрял командующего конницей, подольстился к
владыке, вывел его, как шахматную фигуру, из опасности и все время держался
на виду.
14. Он был губернатором провинции Андех в те дни, когда Аршак бархатным
голосом отдавал приказания.
15. Вчера был царь, а сегодня провалился в щель, скрючился в утробе,
как младенец, согревается вшами и наслаждается чесоткой.
16. Когда дошло до награждения, Драстамат вложил в острые уши ассирийца
просьбу, щекочущую, как перо:
17. Дай мне пропуск в крепость Ануш. Я хочу, чтобы Аршак провел один
добавочный день, полный слышания, вкуса и обоняния, как бывало раньше, когда
он развлекался охотой и заботился о древонасаждении.

Легок сон на кочевьях. Тело, измученное пространством, теплеет,
выпрямляется, припоминает длину пути. Хребтовые тропы бегут мурашами по
позвоночнику. Бархатные луга отягощают и щекочут веки. Пролежни оврагов
вхрамываются в бока.
Сон мурует тебя, замуровывает... Последняя мысль: нужно объехать
какую-то гряду...

1931-1932 гг.
***

О. Мандельштам. Cобрание сочинений в четырех томах. М., 1994. Том 3.
Стр. 179-211